Протоиерей Андрей Папков родился в Мюнхене, получил образование и несет свое служение в Америке. Корни его семьи — здесь, в России, в Саратовской области.

— В том, о чем Вы говорите,— что люди сейчас приходят в Церковь, не имеющими традиций,— есть свои положительные и отрицательные стороны. Потому что, конечно, мы стараемся сохранить, елико возможно, предания отцов и дедов. Но надо сказать, что не все было вполне хорошо и в прежние времена, до революции. Были свои отрицательные стороны в том жизненном укладе, из-за которых, может быть, и произошли потом такие потрясения. Церковная жизнь для многих была просто бытовой повинностью. Я бы не сказал «основная масса», но очень значительная часть русского народа не была воцерковлена так, как этого хотелось бы.

Поэтому мне кажется, что людям, которые приходят в Церковь в наше время, без отрицательного багажа,— может быть, им легче душу спасать и они легче адаптируются в настоящую церковность. Они серьезнее относятся к делу спасения души и хотят этому научиться. А те, кто родился в православных семьях,— им уже не привыкать. В этом есть, конечно, свои преимущества, но есть и опасности некоторые. Они легко ощущают себя «у Господа своими»: «Я пришел в Церковь, это моя Церковь, все в порядке. Батюшка у нас, знаете, такой человек — ничего… Ну, он человек простой, что с него взять… батюшка и батюшка…». Понимаете, может быть, у людей, которые родились в Православии, меньше уважения к священнику, чем у тех, которые сейчас приходят. Для этого, возможно, есть какие-то свои причины. Мне даже с таким приходилось сталкиваться — люди, которым не нравилось, что священник делает, говорили: «У моей бабушки в поместье за такие вещи священника отводили на конюшню и секли розгами». Это звучит совершенно дико, но мне случалось такие высказывания слышать… Принадлежность к традиции не всегда стопроцентно гарантирует, что все хорошо.

Что касается того, как дело обстоит у нас, за границей… Покровский соборный приход в городе Чикаго сегодня на 90% с лишним состоит из людей, выехавших из России, Украины, Белоруссии за последние 15–20 лет. И многие из них приходят, действительно, очень искренно и серьезно в Церковь, по-настоящему хотят научиться, просят советов, просят направить их. Это очень радует.

С другой стороны, в этом же контингенте недавно прибывших людей ощущается колоссальное невежество в церковной жизни. Например, детей многие почему-то не хотят крестить вскоре после рождения: «Мы подождем». Ребенка крестят, когда ему уже 2–3 года, и он, не понимая, что с ним происходит, начинает сопротивляться, потому что мы крестим погружением. И сплошь и рядом наблюдается безобразнейшая сцена борьбы священника с ребенком, которого окунают в купель... По многим причинам лучше бы раньше крестить детей.

Или венчание. Люди живут семейной жизнью, растят детей, а когда я им говорю: «Вам же повенчаться нужно»,— отвечают: «Нет, батюшка, это уж как-то серьезно слишком. Мы уж как-то так…». И очень трудно их переубедить. Чувствуется своего рода духовная одичалость, какое-то потребительское и суеверное отношение к святыне.

— Вы окончили Свято-Троицкую Духовную семинарию и служили долгое время в Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле[1]. Какое значение для православных людей в Америке имеет этот монастырь?

Архиепископ Аверкий (Таушев)

— Имел — огромное. Сохраняет его и сейчас, конечно, по старой памяти. Начиная с сороковых-пятидесятых годов прошедшего столетия, Свято-Троицкий монастырь был духовным центром русского Православия за пределами России. Там располагалось единственное церковное издательство в свободном мире, имевшее собственную типографию и посылавшее свои издания и богослужебные книги в Россию и вообще всем, кому нужно, в зарубежье. Тут же — семинария, готовившая священников, тут же — монастырь, где люди находили духовное утешение во всех жизненных трудностях и скорбях. Туда совершались паломничества, приезжали издалека, да и приезжают до сих пор. Это действительно духовный центр, или, как его владыка Анастасий[2]называл, «наша зарубежная Лавра».

Расположен монастырь почти на 800 акрах (на гектары это примерно от 400 до 500 га). Там сельское хозяйство свое было, коровник свой был, огороды, посевы, и монастырь фактически себя полностью содержал, жил своим трудом.

Повторяю, он имел большое духовное значение, особенно когда там были старые русские монахи, которых сейчас, в общем-то, не осталось.

Духовники были прекрасные. Владыка Аверкий (Таушев)[3]очень многих привлекал. В семинарии, когда я учился, он преподавал Новый Завет. Это был человек, глубоко преданный своему делу. Многие его считали столпом в наше время — столпом святоотеческого традиционного Православия. Он был чужд любого модернизма в церковном, каноническом отношении, строго хранил то, что было передано из России, лучшие традиции Русской Православной Церкви. Проповедником был очень даровитым.

— Пожалуй, проповеди — это самое известное, что сейчас есть в России из его трудов.

— Под конец жизни он их собрал, и получилось 4 тома. У него была удивительная память. Он выходил на амвон, жезл в левой руке — закрывал глаза и говорил… После этого проповедь, как правило, попадала в газету «Православная Русь», и, если вы записывали эту проповедь на магнитофон и потом смотрели на нее в напечатанном виде, даже запятые — и те были на месте. Он, видимо, проповедь продумывал, произносил, потом записывал, или наоборот,— во всяком случае, память у него была фотографическая. Мы просто иногда следили за этим. Но говорил он долго, не менее 20 минут, и это иногда утомляло немножко.

Ну и, конечно, было очень ценно то, что семинарская наша братия жила с братией монастырской одной семьей. Например, сейчас Московская семинария находится в Троице-Сергиевой Лавре, но монастырь и духовная школа — это два отдельных учреждения. У одних — одна жизнь, у других — другая. В Джорданвилле в ту эпоху все жили вместе: семинаристы обязаны были работать на монастырских послушаниях, отрабатывать свое учение, стол, кров. Работали везде: по сельскому хозяйству, в книжном магазине, в типографии…

— И, соответственно, участвовали в монастырских богослужениях…

— И это было очень важно, потому что все несли череду. По крайней мере, раз в неделю надо было петь и читать на клиросе, помогать в алтаре, а также, конечно, в воскресные и праздничные дни. И все семинаристы воспринимали монастырскую богослужебную традицию, «впитывали» ее.

Когда мы приезжаем в монастырь, мы все чувствуем себя как в родном доме. Или если встречаем священника, нашего выпускника, неважно, что он окончил семинарию на 20 или 30 лет раньше. Чувство такого братства сохраняется, и служба везде идет одинаково, нет никаких отклонений. В храмах за богослужением чувствуем себя, как дома друг у друга. Должен сказать, для контраста, что, к сожалению, в храмах других Поместных Церквей наблюдается несколько иная картина.

Я говорю не в плане критики, я просто отмечаю, что, например, во Владимирской семинарии, которая находится в юрисдикции Американской Православной Церкви, студенты посещают лекции среди недели, а на выходные едут в свои храмы. Греки — в греческие, антиохийцы — в антиохийские, болгары — в болгарские, в общем, каждый — кто куда. А богослужебные традиции у них очень разные. И я думаю, что если собрать выпускников той семинарии, у них не будет единообразия в богослужении,— а людей очень роднит, сближает, когда они молятся единообразно. Поэтому Джорданвилль давал очень ценное воспитание для будущих священников.

— Долгое время Вы были знакомы с Владыкой Лавром[4]

Митрополит Лавр (Шкурла)

— Я помню его с 1956 года. Я его в первый раз увидел, когда мне было 5 лет. Он тогда был иеромонахом. Затем он часто приезжал к нам на приход, где я рос и воспитывался. Настоятелем у нас был отец Серафим Слободской. Владыка, тогда игумен, потом архимандрит Лавр, часто приезжал, служил у нас. Затем, когда я в семинарии учился, он преподавал у нас патрологию. А уже потом, с 1982 года, я 20 лет служил в монастыре: до 2001 года я при Владыке Лавре служил протодиаконом, а в 2001 году он меня рукоположил во священника. Уехал я из Джорданвилля в 2005 году.

Вместе с ним пришлось много работать и в Синодальной церковно-певческой комиссии. Он был нашим председателем, вникал во все нужды церковно-певческого дела, часто давал мне поручения. Жили-то мы рядом, практически были соседями. Каждое воскресенье, а то и на неделе пересекались, виделись. Там мы жили, можно сказать, семейственно. Владыка был отцом для всех нас, бывал на всех наших семейных празднествах, на именины приезжал. Он был очень доступным и непосредственным человеком. Мы чувствуем, что осиротели, и у меня внутри как-то до сих пор не укладывается, что его нет. Несмотря на то что ему было уже 80 лет, я никогда не мог назвать его стариком. Он был молод душевно, и казалось, что Владыка Лавр всегда был и всегда будет, такое было ощущение.

— Я так понимаю, что Владыка был очень разносторонним человеком. На конференции по духовной музыке Вы рассказали, что он сам набирал в типографии книгу И.А. Гарднера[5]…

— Да, он же в монастыре с детского возраста, еще с Червонной Руси, с Карпат. Он прошел все монастырские послушания и умел всё, все грани монастырской жизни знал досконально, в том числе типографию, канцелярию. И до своего архиерейства он в типографии много работал на линотипе. В те годы (1969, 1970) Владыка приезжал из Нью-Йорка в монастырь каждую неделю читать лекции у нас в семинарии. Ко времени издания Гарднера, Владыка, в конце монастырского рабочего дня, когда все успокаивалось, шел и ночь напролет сидел за линотипом и набирал. «Богослужебное пение Русской Православной Церкви» — этот гарднеровский шедевр, по-моему, был переиздан и здесь, в России.

— В нашем разговоре прозвучало имя протоиерея Серафима Слободского. Наверное, сейчас каждый православный человек начинает свою церковную жизнь с изучения его «Закона Божиего». Но мы практически ничего не знаем о самом отце Серафиме. Расскажите о нем, пожалуйста.

Протоиерей Серафим Слободской. Портрет работы Н.А. Папкова

— Отец Серафим (или Серафим Алексеевич Слободской) родился в 1913 году в Пензенской епархии, где его отец был священником. Последнее место его служения было в Петушках Владимирской области. Отец Алексей пострадал во время гонений, был расстрелян. А отец Серафим, конечно, смолоду был верующим, церковным человеком, помогал отцу в храме. Кстати, он был большим знатоком колокольного звона, звонарем высокого полета. До войны получил художественное образование. Во время войны попал в плен, где в одном из лагерей для военнопленных они с моим отцом[6]и повстречались, и с тех пор были роднее братьев.

Когда они были в очень тяжелых условиях, не знали, что принесет им не то что завтрашний, а сегодняшний день, они дали зарок, что если Господь выведет их из всего этого, когда будет мирная, нормальная жизнь, они построят храм. Именно православный храм. Распишут его и сделают там все, как полагается. Сразу скажу, что позже все так и случилось: отец Серафим стал священником, настоятелем храма в Наяке, он его выстроил. Мой отец его расписал. А мой крестный, Андрей Александрович Ростовцев (они дали тот обет втроем), сделал иконостас.

После войны отец Серафим женился на Елене Алексеевне, урожденной Лопухиной, и в 1951 году 22 апреля, на Вход Господень в Иерусалим, принял сан священника. Почему, кстати, я это знаю — это день моего рождения. Я родился в день его священнического рукоположения, и по моему возрасту он считал годы своего священства. Спрашивал: «Тебе сколько лет уже?».— «Восемнадцать».— «Ага, значит, я 18 лет служу». Он же меня и крестил, это был первый его опыт крещальный.

Где-то в 1952 году отец Серафим эмигрировал в Америку, сначала служил в Нью-Йорке. А примерно в 1953 году был направлен на Покровский приход в городе Наяк. Храма своего не было, служили в наемном помещении. В 1956–1957 годах был построен свой храм.

Отец Серафим был пастырь-подвижник. Полнейший бессребреник, жил очень скромно. Всего себя отдавал пастве. Он был болезненный: когда уезжали в Америку, он заболел стрептококковой ангиной, и поскольку пора было ехать, ее не залечили как следует. Впоследствии сердце у него стало сдавать, вообще, у него масса была немощей телесных, но он никогда не унывал. А сам он был богатырской комплекции, занимался спортом: футболом, волейболом, городками. И молодежь его боготворила. Церковно-приходская школа, которую он создал при храме, была образцовой — одно время там у нас занималось до полутораста учеников, приезжали, причем, издалека. Летом он был духовником в детских лагерях, где тоже проводил уроки Закона Божиего. Он руководил духовным воспитанием молодежи. И конечно, помимо того, что он выстроил храм, создал образцовый приход, очень сильный, который, кстати, сейчас уже совсем не тот, что был при нем,— очень важен его труд по написанию «Закона Божиего».

Он чувствовал неимоверный духовный голод среди людей, попавших за границу во время войны. В Германии, еще до своего священства, он устраивал религиозные кружки молодежи, всякие дискуссии. И он видел эту жажду духовную… Когда он взялся за написание «Закона Божиего», он его озаглавил: «Учебник Закона Божиего для семьи и школы». Действительно, этим учебником очень удобно пользоваться и в церковно-приходских школах, и в семье, но это, скорее, самоучитель. Отец Серафим в одной книге сумел рассказать очень о многом: там и о молитве, и о Священном Писании — и Ветхого, и Нового Заветов, и разъяснение богослужения, и немножко об истории Церкви. Для того, кто ничего не знает — хоть какие-то сведения. Он много написал именно о православной вере: разбор Символа веры по членам очень пространный — это делалось неслучайно.

Отец Серафим этот «Закон Божий» писал по ночам, когда его не мучили телефонными звонками. Я думаю, что самое страшное орудие пытки для него был телефон: он звонил постоянно. И вот когда оставалось время для отдыха, отец Серафим не отдыхал, а писал «Закон Божий».

Что я могу еще сказать об отце Серафиме? Мне он был роднее родного. Жили мы рядом, я рос в его доме, очень дружил с его сыном Алексеем — мы с ним сверстники, вместе в школу ходили, вместе прислуживали в храме, вместе на колокольне звонили. Храм был центром нашего существования. Отец Серафим был очень жизнерадостный, с хорошим юмором и большой-большой правдолюбец. Никакой не было в нем фальши никогда, она была органически с ним несовместима, никакого лукавства не было. Правду Божию, правду церковную и правду жизни он ставил выше всего. Никогда не могло быть каких-то недосказанностей; если были какие-то недоразумения, он брал быка за рога и решительно все ставил на место. Приведу пример.

Был там у нас один известный пастырь, отец Адриан (Рымаренко) (потом владыка Андрей[7]). У него был соседний храм — ну, несколько минут на автомобиле, соседи, так сказать. И отец Серафим заметил, что отец Адриан к нему относится… как-то не так, как раньше, какая-то кошка пробежала, а раньше были очень добрые отношения. Отец Серафим ничего не может понять… И он поступил по слову апостола Павла: говорите истину каждый ближнему своему… солнце да не зайдет во гневе вашем (Еф. 4, 25–26) — и пришел к отцу Адриану. «Отец Адриан, в чем дело? Что случилось? В чем я перед Вами провинился? Какова причина Вашего отношения?».— «Да нет, батюшка, ничего, нет-нет». Отец Серафим по столу кулаком, кулак у него был здоровый: «Ну, вот что, отец Адриан, я не встану с этого кресла до тех пор, пока Вы мне не скажете, в чем дело. Я жду». Тот: «Батюшка, дорогой!» — кинулся ему на шею: «Да нет же, батюшка, все в порядке, что Вы!». И все прошло… Так что вот таким был отец Серафим. Таким было его пастырство, таким он был и вообще в жизни: неутомимый, честный, предельно искренний человек.

— Когда он скончался?

— В 1971 году, 5 ноября, в пятницу вечером после службы. Он служил уже из последних сил. Умер он в возрасте 58 лет. Надо сказать, что последние годы он очень болел, сердце у него было в очень плохом состоянии. Тогда как раз начинали делать сердечные операции. Он поехал в Кливленд, в клинику, которая этим занималась первой в Америке. Его обследовали и сказали: «Мы Вам ничем помочь не можем. Вы не выдержите операцию». Он вернулся домой и стал готовиться к смерти. Но никакого уныния у него не было, и даже голос у него был жизнерадостный, бодрый такой.

Отец Серафим, я думаю, оставил большой след в жизни всех, кто с ним соприкасался.

— Отец Андрей, у Вас очень большая семья. Скажите, пожалуйста, как человек ощущает себя, когда знает свои корни, что это ему дает? И как за рубежом удается воспитывать детей в русских традициях, и удается ли?

— Ну, семья-то, может быть, и не столь многочисленная, но она разбросана по земному шару. Я уж не говорю, что у меня и здесь, в России, есть родственники, которые никогда из России не выезжали,— в Саратове и в Петербурге. Мать у меня еще жива, есть двоюродный брат и двоюродная сестра. У нас с супругой четверо детей. Трое живут сейчас в Чикаго с нами, а старшая дочь работает в Будапеште, преподает в университете.

Как за рубежом удается воспитывать детей? С большим трудом, потому что окружающая среда не очень-то благоприятствует положительному нравственному воспитанию. Воспитать — значит вложить душу в ребенка, постараться передать ему то лучшее, чем сам обладаешь. Это очень нелегко. Мне кажется, что в России более успешно можно воспитать ребенка. Большая скорбь, когда ребенок вырастает, и ты понимаешь: эх, а вот этого нет, вот этого в нем не хватает, вот это я ему не дал, и это… Но дети у нас хорошие, слава Богу.

А что касается корней… Тут, с одной стороны, праздное любопытство: а кто мои предки? Но, с другой стороны, это приносит какое-то внутреннее удовлетворение. Я знал со слов отца, кто были мои предки, но кое-что узнал и от других родственников в России. Вот, например, когда я приехал в Саратов, у двоюродного брата впервые увидел семейные фотографии и узнал, какими были мои дед, прадед. Ведь отец мой, когда попал за границу, был гол как сокол, там у него ни одной фотографии не было абсолютно. Фронт, плен — что и говорить… Так что, конечно, заполнился какой-то вакуум в душе, я так бы сказал.

— Вы как-то обмолвились, что Православная Церковь в Америке всегда ощущала себя изгнаннической.

— Надо уточнить. Американская Православная Церковь никакого изгнанничества не ощущает и весьма гармонично сливается с окружающей средой. Зарубежная же Церковь действительно ощущает последствия изгнанничества, и не только в Америке, но и вообще во всех странах рассеяния.

— А в чем это проявляется?

— Не в своей стране, не в своей тарелке. Вот, здесь, в России, посмотришь в окно — храм стоит. Это мое, это моих дедов, это в моей генетике, в моей крови. А там рядом стоит какой-то католический храм, или англиканский, или еще какой-то — не то, не твой. У нас шизофреническое, если хотите, существование. Как-то мы уже с этим свыклись, но все равно это ненормально. Получается так: есть моя личность общественная, в американском смысле, и моя личность частная. Я сколько лет служил в сане, и при этом 5 дней в неделю работал на гражданской службе преподавателем в американской средней школе. С понедельника по пятницу я — «мистер Папков». В субботу и в воскресенье я — отец Андрей. Слава Богу, что сейчас я перешел в полной мере на церковную работу, и такого нет.

Еще изгнанничество в чем? Я родился уже не в России, а сколько народа выехало оттуда, будучи взрослыми! Хотя бы мой отец. Он же английского языка так и не выучил. А ему и не нужно было: он работал своей кистью, жил своим внутренним миром, своим внутренним интересом — духовным, эстетическим. Он был совершенным чужаком там, в Америке. Там люди, в общем-то, живут по системе: «Сам живи и давай жить другим». Так сказать, в душу не лезут, можешь оставаться самим собой. Но опять-таки отрыв от всего — от страны своих отцов и дедов — чувствуется. Очень часто наши эмигрантские храмы располагались просто в квартире или представляли собой то, что у нас называют «барак с куполком». Или гараж просторный купят, куполок поставят — вот и храм. Я еще такие храмы помню.

— Как Вам кажется, что же остается стержнем Вашим?

— Стержень... Я очень люблю это слово, нередко сам употребляю. А стержень — это заложенное в семье родителями: «Православие, самодержавие, народность». Вот и все. Воспитывались, конечно, мы в любви к России, в любви к ее истории, культуре, к русскому народу, к богатейшей традиции, к богатейшему наследию. Я думаю, что большинство из близких мне людей по своим политическим убеждениям — монархисты, при этом православные. У всех у нас это отложилось в костном мозге. Вот это стержень.

Беседовала Наталья Горенок

Справка

Протоиерей Андрей Папков

Протоиерей Андрей ПАПКОВ родился в 1951 году в Мюнхене. В 1973 году закончил Свято-Троицкую Духовную семинарию. В том же году был рукоположен во диаконы. Получил филологическое и музыкальное (консерватория Новой Англии [США], магистр музыки) высшее образование.

Служил при Покровской церкви в городе Наяке близ Нью-Йорка (с 1973 по 1976 год), Радосте-Скорбященском кафедральном соборе в Сан-Франциско (с 1976 по 1982 год) и Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле (с 1982 года). В 1980 году возведен в протодиаконы. В 2001 году рукоположен во пресвитеры Первоиерархом Русской Зарубежной Церкви Митрополитом Лавром. С 2003 года — старший священник, а с 2005 года — ключарь Покровского кафедрального собора в Чикаго (штат Иллинойс, США). В 2005 году возведен в сан протоиерея.

Основатель и директор летней Церковно-певческой школы при Свято-Троицкой Духовной семинарии в Джорданвилле, деловой председатель церковно-музыкальной комиссии при Архиерейском Синоде РПЦЗ. В сентябре 2008 года включен в состав комиссии по канонизации святых при Священном Синоде Русской Православной Церкви Московского Патриархата.

[1]Свято-Троицкий ставропигиальный мужской монастырь в Джорданвилле был основан в 1930 г. В 1946 г. обитель пополнилась братией из монастыря прп. Иова Почаевского в с. Ладомирово под руководством архиепископа Виталия (Максименко, †1960), который начинал свое монашеское служение в Почаевской Лавре на Украине.

При монастыре действуют издательство преподобного Иова Почаевского, иконописная мастерская, Свято-Троицкая духовная семинария, библиотека, русское кладбище и исторический музей. Главная святыня обители — почитаемый список Почаевской иконы Божией Матери. На монастырском кладбище похоронены многие выдающиеся деятели Русского Зарубежья — духовенство и миряне.

Монастырь был фактической резиденцией Первоиерарха РПЦЗ митрополита Лавра. Здесь 21 марта 2008 года состоялось его отпевание и погребение.

[2]Митрополит Анастасий (Грибановский; †1965).

[3]Архиепископ Аверкий (Таушев). Родился в 1906 г. в Казани в семье правительственного чиновника. Покинул Россию в 1920 г. В 1930 г. окончил богословский факультет Софийского университета. Принял монашеский постриг и был рукоположен в 1931 г. С 1951 г. — преподаватель Свято-Троицкой семинарии в Джорданвилле. Архиерейская хиротония состоялась в 1953 г. Архиепископ Сиракузский и Троицкий. С 1960 по 1976 г. был настоятелем Джорданвилльской Свято-Троицкой обители и ректором семинарии. Скончался 31 марта (13 апреля) 1976 г. Похоронен в крипте под алтарем главного храма Свято-Троицкого монастыря.

[4]Митрополит Лавр (Шкурла). Родился в 1928 г. в с. Ладомирово (Чехословакия). С 1939 г. (с 11 лет) жил при монастыре преподобного Иова Почаевского. В 1946 г. вместе с братией монастыря прибыл в Свято-Троицкий монастырь в Джорданвилль (штат Нью-Йорк, США). В 1947 г. принял постриг в рясофор, в 1948 г. был пострижен в мантию. С 1954 по 2001 г. преподавал догматическое богословие и каноническое право в Свято-Троицкой Духовной семинарии. С 2001 г. Митрополит, Первоиерарх РПЦЗ. Активный сторонник установления канонического общения РПЦЗ с Московской Патриархией. Скончался 16 марта 2008 г. в скиту в Джорданвилле.

[5]Иван Алексеевич Гарднер (1898–1984) — регент, историк, исследователь русского церковного пения. Речь идет о его труде «Богослужебное пение Русской Православной Церкви» в двух томах.

[6]Николай Александрович Папков родился в 1906 г. в селе Зубриловка Балашовского уезда Саратовской губернии, где его отец был священником храма в честь Преображения Господня в усадьбе князей Прозоровских-Голицыных. Получил художественное образование — учился в Саратове, затем в Петербурге, куда переехал в 1923 г. В первые месяцы Великой Отечественной войны попал в плен под Ленинградом и до конца войны находился в различных лагерях для военнопленных. После войны оказался в лагере «для перемещенных лиц (DP)» в Мюнхене. В 1956 г. эмигрировал в Америку. Художник и иконописец. Широкой известностью пользуются его икона новомучеников и исповедников Российских с клеймами, написанная к их канонизации Русской Зарубежной Церковью в 1981 г. (находится в Богоявленском храме Бостона), портрет святителя Иоанна Шанхайского. Расписал три церкви под Нью-Йорком: храм во имя преподобного Серафима Саровского женского Ново-Дивеевского монастыря, храм в честь Покрова Пресвятой Богородицы в Наяке и храм во имя преподобного Сергия Радонежского при «Толстовской ферме».

Будучи глубоко верующим человеком, Николай Александрович принимал деятельное участие в жизни прихода в Наяке. Скончался 17 мая 1994 г. Похоронен на кладбище Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле.

[7]Архиепископ Андрей (Рымаренко). Родился в 1893 г. в городе Ромны Полтавской губернии, в купеческой семье. В 1917 г. окончил Политехнический институт в Санкт-Петербурге. Окормлялся у оптинских старцев Анатолия и Нектария. В 1921 г. принял священный сан. В 1930 г. арестован. Во время Второй мировой войны духовник киевского духовенства и Покровского женского монастыря в Киеве. В 1945 г. выехал в Южную Германию, в 1949 г. вместе с церковной общиной переехал в США. Основатель, строитель и духовник Успенского женского Ново-Дивеевского монастыря (Спринг-Валлей, штат Нью-Йорк, США). Овдовев, в феврале 1968 г. принял монашество и был хиротонисан во епископа Роклендского, викария Нью-Йоркской епархии. В 1973 г. возведен в сан архиепископа. Скончался в 1978 г. в Ново-Дивеевском монастыре.