27 октября

Степан да Марья. - Дедушка. - Паня

Сегодня приехали в Оптину на богомолье и зашли к нам простецы-паломники из Тамбовской губернии, Степан да Марья. Степан уже давний нам приятель, деревенский маляр и кровельщик из села Лысые Горы Тамбовского уезда, а Марью мы видим в-первый раз; она соседка Степану, из соседней с ним деревни. Оба они духовные дети одного близкого нам по духу священника Тамбовской епархии, отца Василия Тигрова, почитателя наших старцев и Оптиной пустыни.

Вот рабы-то Божий, дети Христовы! Вот она, святая великая Русь!

Рассказывал мне сегодня за чаем Степан про некоего старца из таких же, как он сам, простецов, про дедушку Паню, к которому он относился, как к старцу. Дедушка Паня подвизался у них на селе, в келийке, построенной ему на задворках простецами-почитателями с благословения местного священника, отца Василия Тигрова, который, по кончине дедушки Пани, и брошюрку о его праведном житии составил. Рассказывает мне Степан про своего дедушку Паню, а спутница его, Марья, слушает его речи и плачет от умиления над его рассказом. Гляжу я на них, и в моем сердце закипают слезы: как это среди почти поголовного деревенского растления хранит Господь Церковь Свою Святую, да так хранит, что и врата адовы одолеть ее не могут!..

- Ты, стало быть, близок был к дедушке? - спросил я Степана.

- Как же! - ответил он. - Он у меня на руках и помер. А было это так: пришел я к нему, стучусь... Нет ответа. Постучался еще, постоял, прислушался: кто-то шевелится, стало быть, дома дедушка. Что же, думаю, он мне не отворяет? уж не случилось ли с ним чего? Бывало, идешь к нему, а он тебя на крыльце встречает, а нынче стучу, и нет от него привета. Постоял это я, постоял около его двери, да и отошел со скорбью: видно, прогневил чем-нибудь, думаю, дедушку. На другой или на третий день после того был я в церкви и там встретил дедушку Паню. Отошла обедня; пошли мы с ним к нему мимо погоста я и спрашиваю:

- Как же это ты меня, дедушка, вчерась не принял? А я ведь к тебе из переплета книги твои приносил.

- Эх, - вздохнул дедушка Паня и взглянул на погост, - если бы ты знал все. Степа, что в миру деется и что мир ждет, то моря б слез не хватило всего оплакать!

А мне и невдомек, к чему это он говорит. Смотрю на него, а глаза-то у него красные, красные, точно он всю ночь напролет проплакал... Кто ж его знает: может он про свое-то слезное море и говорил?

- Плохо мне, - говорит, - Степа, неможется что-то, ах как неможется!

Дошли до его келийки. Сдал я ему книжки его и между ними Патерик Печерскнн, - большая такая книга. В келпике, кроме нас с ним был еще и его племянник. Прилег старец, а меня от себя не отпускает.

- Посиди, побудь со мною. Степа! Ох, тяжко мне! Тяжко умирать грешнику, трудно!

- Дедушка, - говорю, - не причастить ли тебя, не пособороватьли?

- И то, - говорит, - добежи, деточка, до батюшки! .

Привел я батюшку; причастили и пособоровали дедушку. Как будто, полегче ему стало. Досидел я у него до ночи.

- Сведите, - говорит он нам с племянником, - сведите меня на двор!

Свели.

- Ах, - говорит, - как хороши на небе звездочки! Как горят-то! Свечки Божьи горят, службу Богу справляют! А в каком послушании-то!

Вернулись мы с ним в келью. Он не захотел ложиться. Посидел немного и говорит:

- Дайте мне еще разок взглянуть на звездочки! Свели опять. Когда вернулись, он спросил Серафимовой воды*. Выпил стакан и присел на лавку под образами. Видит племянник, что пободрел дедушка и спрашивает.

______________________

* Из источника преподобного Серафима Саровского.

______________________

- А кому, дедушка, ты Патерик отказываешь?

- Степану, - ответил дедушка. Сказал, посмотрел пристально на иконы, перекрестился, опустил на грудь головку и кончился. Тронули его, а он уж мертвый.

- Кончился дедушка, - говорит племянник, - давай его класть под святые.

- Нет, - говорю, - надо людей скликать: кто ж нам поверит, что он помер, когда, вишь, сидит?

Сбегли к соседям. Прибежал народ; видит - сидит дедушка Паня, только головку на грудь склонил.

- Да он жив! - говорят.

Слышим, - плачет кто-то, шибко плачет. Смотрим, у ног дедушкиных бьется - плачет монашка, что келью ему построила, обливает ноги его горючими слезами.

- Прости, - плачет она, - что я на тебя соблазнилась: думала я, ведь, что ты здоров, как тебя соборовали (а она тут в тот час была), нешто такие-то здоровые, думала я, помирают? А ты, вон и мертвый-то сидишь как живой!

- Так-то вот и отошел в Царство Небесное праведник наш дедушка Паня, - закончил свой рассказ Степан; сам говорит, а сам плачет; слушает его Марья, и тоже слезы так и текут у нее ручьями по раскрасневшимся от душевного волнения ланитам.

- О чем, - спрашиваю, - Маша, плачет?

- Больно жить хорошо на свете, - отвечает, - да речи такие слушать!

А в Марьиной семье она с детьми сама - четверта да муж, да деверь со снохою - эти бездетны - живут друг с другом так, что, по выражению Степана, "и в Библии за редкость". А отец "мужьев" в монастырь ушел и там теперь мантийным монахом и ктитором.

- Уж утешаюсь же я, на жизнь их глядя, - восторгается Степан. - истинно утешаюсь! Ни у кого я такого согласия не видал. Ты посуди сам, какая между ими любовь-то! - Пристанут к Марье ее детишки: "Мамка, исть (есть) дай!" - А ей некогда, потому что у них со снохой дела наперебой идут, кто скорее за себя и за другую сделает. Потолкутся, потолкутся ребятки около мамки, видят, что ей не до них, и бегут к тетке, а матери кричат:

- Ну коли так, так мы к хресной - к снохе, то есть, к материнской; а та уж тут как тут и всех, ровно мать родная, оделяет.