Звезда Чернобыль…  26
апреля 1986 года, в 1 час 23 мин. 49 сек. реактор и здание 4-го
энергоблока Чернобыльской АЭС были сотрясены двумя мощными взрывами.
Мощность взрывов была такова, что четыре сепаратора весом 130 т каждый
сдвинуло с мертвых опор. Центральный зал реакторного блока был полностью
разрушен, и в небо вырвался столб дыма и пламени, распространяя
колоссальную радиоактивность на высоту более километра. Суммарная
радиация изотопов, выброшенных взрывом, составила 50 миллионов кюри, то
есть была в 30–40 раз большей, чем при взрыве атомной бомбы, сброшенной американцами на Хиросиму в 1945 году...
Апокалиптические
слова о звезде полынь, которые еще в 1980-м проговорил Сталкер у
Тарковского, бредя по, подобной пустыне костей человеческих пророка
Изеекииля, Зоне, вдруг приобрели самый конкретный и зловещий смысл… «Третий
ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно
светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей
звезде "полынь"; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей
умерли от вод, потому что они стали горьки...» (Откр. 8:10-11)... Время
в конкретном понимании расширяется, растет, но в Библейской вселенной
оно, воплощая раз за разом в событиях міра вечную суть апокалиптических
откровений, сжимается, подобно концентрическим кругам, приближая их к
последнему смыслу. Казалось, что в событиях Чернобыля сама Жизнь
настигала состарившуюся в фарисействе и одряхлевшую империю, готовую
ухнуть в ту самую бездну, из которой была когда-то вызвана 17-м годом,
чтобы пророчествовать о близком и грядущем: «И видел я и слышал
одного ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом:
горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех
ангелов, которые будут трубить!» И апокалиптический "дым как
из печи", обволакивающий ядовитым облаком пол-земли…; и
лихорадочно-жалкие попытки замять то, от чего весь мір уже гудит, как
расстревоженный улей…; и почти сюрреалистический первомайский парад в
зараженных городах… – Достигая концов земли, катастрофа достигала и
своих подлинных, библейских измерений, превращалась в мистерию, которая,
как будто в насмешку, в парадигме "диалектического материализма",
приобретала совершенно материальный образ – "каждому да будет по вере
его…" Сам факт свершившейся на втором году Перестройки с ее
объявленной во весь голос Гласностью катастрофы ("О гласности – в полный
голос", – шапка "Правды" 26 апреля 2006 года) Горбачев пытался скрывать
три дня. Только 30 апреля в "Правде" появилось маленькое (42 строчки в
правом нижнем углу второй полосы под названием "От Совета Министров
СССР") сообщение, в котором говорилось, что произошла авария, при
которой погибли два человека, и что "в настоящее время радиационная
обстановка на электростанции и прилегающей местности стабилизирована,
пострадавшим оказывается необходимая медицинская помощь". Материал
в газете о первомайских торжествах в Киеве, накрытом радиоактивным
облаком от расположенной в 130 километрах Чернобыльской АЭС был
озаглавлен "Над страной весенний ветер веет". На снимке – Крещатик,
заполненный ликующей толпой с плакатами "Решения XXVII съезда КПСС – в
жизнь". В это же время тысячи солдат-ликвидаторов, покрытых
тридцатикилограммовыми свинцовыми щитами, лопатами сгребают завалы
вокруг реактора и сбрасывают радиоактивный мусор обратно в печь. А
пока Власть руками тысяч солдат-ликвидаторов (из тех первых до
сегодняшнего дня не доживет и половины, а официальная цифра погибших в
результате аварии – более пяти тысяч человек) лихорадочно пытается
скрыть следы катастрофы, радиоактивное пятно, легко преодолев
государственные границы СССР, добирается до Северной и Центральной
Европы, а затем достигает берегов Японии и США… Чернобыль становится
первой міровой глобальной техногенной катастрофой... Оказалось,
что міровые границы, вполне реальные для государств и их граждан,
слишком прозрачны для радиации, информации и духа… Оказалось, что
глобальная катастрофа – не голливудская фантазия и не пропагандистский
трюк, а вплотную приблизившаяся реальность… А человек, осознавший вдруг,
что по единой его ошибке целый мір может быть в одно мгновение погружен
в катастрофу (в ночь аварии на станции проводились испытания, и системы
аварийной защиты, чтобы они не мешали эксперименту, были отключены – их
кнопки, чтобы не выскакивали, были просто заклеены скотчем), осознал не
могущество свое, а последнюю безпомощность, подвешенность "ни на чем"… Чернобыль
становился прощанием с міром привычного соцреализма и диамата. Через
пробоину четвертого энергоблока АЭС (этого своеобразного храма
техногенного міра, его энергетического сердца, символа его могущества)
не только смертоносная радиация расползалась по земному шару, но мір
духовный вступал в мір материальный, властно возвращая свои права… 9
мая, в День Победы, смельчаки-ликвидаторы, как сообщили газеты,
вскарабкались на 4-й реактор и подняли над ним красное знамя. – Это был
уже какой-то зловещий сюрреализм. Красное знамя над разрушенным
энергоблоком звучало не рифмой к Рейхстагу, а, скорее, похоронным маршем
самой империи. Чернобыль стал прообразом очередной русской
революции. Совсем скоро уже другой чернобыль взорвет умы и сердца
"нового человека – строителя коммунизма". А из глубин его повалят такие
смертоносные клубы похоти, жадности, зависти, злобы, и других продуктов
распада, что содрогнется вселенная. Совсем скоро рухнет и сама империя, а
Интернет и разрушение берлинской стены сделают этот мір окончательно
глобальным … Мір, вне империй, политических союзов и тоталитарных
идеологий и Человек, совлеченный государства, истории, семьи, дома… –
друг напротив друга, словно Сталкер напротив Зоны… Голое,
совлеченное истории, Время и вечная "между землей и небом" Война,
выходящая из-за его спины… Вот-вот готовая явить свой последний и
единственно ясный лик… Первой полынной звездой, являющей ее солнце и
стал Чернобыль… Владимир Можегов
(в сокращении) «Чернобыль подвигнул меня напрямую к Богу»  Мір
узнал о Чернобыльской катастрофе из репортажей комментатора программы
"Время" Александра Николаевича Крутова. Его группа – оператор Евгений
Шматриков, видеоинженеры Александр Маркелов и Владимир Захаров, водитель
Александр Шаповал – была единственной говорившей и показывавшей
Чернобыль в первые две недели после аварии. За серию чернобыльских
репортажей тележурналисты получили премию Союза журналистов. Их
документальный фильм «Боль Чернобыля» стал лучшим на Международном
кинофестивале в 1986 году в Монте-Карло. После первой поездки Крутов был
в Чернобыле еще несколько раз, сняв там и второй фильм –
«Предупреждение». Ныне депутат Государственной думы А.Н. Крутов рассказал "Росбалту" о событиях двадцатилетней давности.
– Как вышло, что первой в Чернобыле оказалась именно ваша телегруппа? –
Да просто никого туда не пускали, а мы приехали из Москвы, и добро на
это дал сам ЦК КПСС. К программе "Время" все относились с уважением... И
в последующие дни мы без всяких пропусков, по-наглому, по-журналистски,
подъезжали к зоне и говорили, что мы программа "Время". И нас
пропускали. А когда спрашивали, почему нет официальной бумаги, мы
отвечали: «Пишут бумагу»... Мы говорили правду. Было лишь одно
ограничение, только одна цензура – она называлась радиация. Мы не могли
пойти в места с сильной радиацией, потому что после этого камеру
пришлось бы оставить. Мы снимали везде – прямо у 4-го энергоблока, с
вертолетов, с крыши – но старались делать это так, чтобы спасти
оборудование, на котором работали... Интересная была ситуация.
Стоишь за стеной, снимаешь – все в порядке. Выглянешь – сразу получишь
дозу радиации. Помню вертолетчиков, с которыми мы летали – многие из них
уже умерли. Они напоминали нам, что на сиденье надо класть свинцовые
пластины. Но когда мы пролетали над разрушенным реактором, видели его
красное нутро, и это надо было снять – мы открывали у вертолета двери, и
я держал за ремень оператора. Мы тогда не думали ни о чем. Потом уже… На
нас смотрели, как на ненормальных, потому что работали мы в обычной
одежде. Никто не догадался выдать нам ни защитных комбинезонов, ни
респираторов, ни таблеток против радиоактивного йода, поражающего
щитовидку. Помню, как мы ездили на "Чайке", на которой в начале мая туда
приезжали Лигачев и Рыжков. Потом я видел эту машину на кладбище
радиоактивных предметов, которые нельзя было вывозить за пределы зоны.
Мы показывали все, как есть, ничего не приукрашивая... Трагедия
такого масштаба произошла впервые, и ученые не могли понять, что это
такое. Все было внове, никто ничего не знал, каждый человек действовал
сообразно ситуации, потому что инструкций никаких не было... Когда мы
ездили по деревням, жители просили нас проверить, есть ли радиация в
молоке или мясе. А у нас самих сначала не было никаких дозиметров. «Нет у
нас ничего», – отвечали мы. – «А раз нет ничего – садитесь за стол». И
мы садились. Когда мне предложили ехать – 1 мая, после демонстрации – я
ведь не осознавал всей опасности, не знал, что после этого буду валяться
по госпиталям и больницам. – Радиацию можно как-то почувствовать? –
Нет. Представьте, я приехал туда, вышел на берег Припяти. Течет река, в
ней плещется рыбка. Подъезжаем к Чернобылю, и прямо над указателем
видим дерево, а на дереве – аист в гнезде. Цветут яблони. Такая красота!
Ощущения, что повсюду разлита опасность – его нет. Если бы это было
больно – ты бы ощутил. И ты стоишь, ведешь репортаж – ты же не можешь
делать это в респираторе. Порыв ветра, поднимается пыль, и ты чувствуешь
песок у себя на губах. Сплюнул – и дальше. И только потом приходит
понимание: этот песок радиоактивный. Но я же не знаю, что такое радиация
и как она на меня влияет. Это тоже играло свою роль. Опасность тогда не
ощущалась, как не ощущаются наши грехи. Радиация тем и коварна. Как
сатана – он сделал великое дело, убедив всех, что его нет. Так и здесь –
ты не видишь, ты не ощущаешь, ты не понимаешь этого. Я общался с людьми
– а через неделю они умерли. Я видел их в больнице, и к ним нельзя было
подойти, потому что они сами излучали радиацию. Удивительнейшее
состояние – когда опасность есть, но умом она не осознается. Правильно
сказал тогда прекрасный ученый и инженер Игнатенко: «В Чернобыле
остались только куры да мы – умные все уехали»... – А если бы вы полностью осознавали опасность – поехали бы в Чернобыль? –
Я иногда задаю себе этот вопрос. Трудно сказать. Наверное, поехал бы.
Потому что, с одной стороны, это моя работа, а с другой, если бы
отказался – тогда бы я многого не узнал. Не узнал бы воистину, что такое
Господь, и что хороших людей гораздо больше, чем плохих. Я бы не узнал,
что в жизни есть моменты, когда она нужна для спасения многих других. – В те дни информации о реальном положении дел в Чернобыле было явно не достаточно… –
Когда людей эвакуировали из 30-километровой зоны, не было ни плача, ни
крика. Они спокойно уезжали, думая, что скоро вернутся, но я уже знал,
что республиканское руководство отправило своих детей из Киева, что
жителям Припяти и Чернобыля не сообщили, что в действительности
произошло на АЭС. Они по-прежнему жили обычной жизнью, и только те, кто
знал, старались уехать. В Киеве меня поразили разбитые окна аптек.
Киевское руководство не сказало четко, что делать, а по западным
"голосам" говорили, что в первые несколько дней, когда идет воздействие
на щитовидную железу и туда поступает радиоактивный йод, нужно принимать
йодистый калий. И люди рванули в аптеки: дайте йода! Его стали скупать в
огромных количествах. А ведь многие рассуждают, что чем больше, тем
здоровее... И людей с обожженным кишечником, пищеводом стали доставлять в
больницы… Потом многие украинские демократы-"незалежники" написали
целые книги о том, что "не досмотрело" союзное руководство. Но решение
должно было принять украинское руководство, а оно просто струсило.
Руководство станции не сообщило правду в Киев. Там, в свою очередь,
спасая себя, не сообщили точной информации в Москву... – Чем стал для вас Чернобыль? –
Я был крещен во младенчестве, но только Чернобыль подвигнул меня
напрямую к Богу, и я стал по-настоящему православным, воцерковленным
человеком. Как это случилось? В Чернобыле мы с заместителем главного
инженера АЭС Евгением Акимовым ночевали в музее – других мест просто не
было. Стояла ночь. Мы сидели, разговаривали. Я увидел, как мимо нас
бежит мышка. Вдруг она остановилась, упала, перевернулась на спинку,
потом опять на лапки – и не побежала, а поползла дальше, потому что
задние ноги у нее уже были отключены. «Что с ней?», – спросил я у
Акимова. «Нахваталась», – ответил он. «Чего?» – «Радиации». И в
этот момент меня пронзил холод. Ощущение того, что находишься в месте,
где присутствует незримая опасность. Ощущение конечности жизни. Кажется,
что все вокруг хорошо – а ты ощущаешь холодность своего конца. Я
вышел на крыльцо. Было прекрасное время – весна. Темно-синее небо с
яркими звездами, рядом – церковь, купола… И это ощущение красоты
Божеского міра и конечности человека настолько вошло в меня… Я впервые
ощутил, что жизнь человека конечна, и кроме земной жизни есть жизнь
вечная. Чернобыль изменил меня внутренне, изменил мое міровоззрение,
совершил во мне внутренний переворот. Это главное, что он сделал в моей
жизни. Человек – не Бог, какими бы техническими, научными или
философскими знаниями он не овладел. Он – ничто. Земная жизнь конечна, а
эта Вечность – она есть, она будет. И человек может только одно –
испортить эту вечность, привнести зло в эту красоту. В Чернобыле мы с
благими намерениями принесли зло тысячам, десяткам тысяч людей. – Наверное, люди в экстремальных обстоятельствах проявляют себя по-разному? –
Чернобыль стал лакмусовой бумажкой. Он сразу выявил подлецов, трусов,
тех, кто боится сказать правду, жаждущих сохранить свое место и
материальное положение – и людей, которые жертвовали собой, сознательно
шли на это, чтобы спасти многих. Здесь четко проявилась истина,
что нет большей любви, чем отдать жизнь за други своя. Я видел людей,
которые шли к реактору, чтобы получить четкие данные о том, что там
происходит, и получали смертельную дозу радиации. Я видел, как
пожертвовали собой пожарные, потушившие пожар, и если бы не они –
неизвестно, что было бы дальше. Я видел солдат, которые сбрасывали в
пропасть разрушенного реактора радиоактивные куски асфальта и арматуры,
которые выбросило на крышу третьего блока. Может быть, никто из них
никогда не чувствовал себя героем, но они знали, что это нужно сделать –
и делали. И я видел многих, которые уезжали, скрывались, видел
начальников, которые, боясь за свое положение, не сообщали вышестоящему
руководству, что же произошло на самом деле. В каждом человеке выявилось
его настоящее нутро, его сущность. Но порядочных, совестливых, тех,
которые, зная, что радиация влияет на здоровье, делали свое дело,
оказалось все-таки больше. Сейчас, хотя я с этим не согласен,
много говорят о национальной нетерпимости, но тогда весь Советский Союз
сообща ликвидировал эту трагедию. Люди ехали со всех концов страны. Были
сосредоточены все людские и материальные силы и средства. Хотя время
было уже такое – горбачевщина. И то, что авария была ликвидирована,
произошло вопреки словоблудию горбачевщины. Но сейчас мы не смогли бы
этого сделать. Денег-то у нас много, а вот того духа жертвенности,
взаимопомощи, духа, который объединял людей – к сожалению, его сейчас
нет. Сегодня мы строим свою жизнь по другим принципам. И если там
уезжали, бросив все, начальники, то сейчас сбежали бы богатые, отвозя
своих родных сразу куда-нибудь на Канары... Человечество не учится
ничему. После Чернобыля были подняты все службы, как сейчас после
каждого наводнения или землетрясения. Проходит время – и человек
забывает. И все идет по-прежнему. Человек так устроен, что ему кажется –
он будет жить вечно. И эта кажущаяся уверенность в своей вечной жизни
приводит к тому, что он не учится на своих, не то что чужих, ошибках.
Если сейчас у нас развалены и разрушаются не сложные технологические
объекты, а водопровод и канализация, горят школы и детские сады, падают
дома и рынки, и мы ничего не предпринимаем, а просто констатируем эти
факты, то спрашивается, чего мы ждем от этой жизни? От самих себя? Мы
уверенным шагом идем к тому, что катастрофы, подобные Чернобыльской,
будут происходить не раз в столетие, а станут обыденным явлением, как
стали ими детская преступность, убийства, гибель людей в пожарах,
террористические акты и так далее. Техника становится сложнее – человек
становится безпечнее, и это ни к чему хорошему не приведет, как и
духовное оскудение человека, стремление любой ценой получить прибыль. Но
мы считаем, что все нормально. Духовный Чернобыль страшнее ядерного. Мы
забыли о любви к ближнему, к Родине, я уж не говорю о любви к Богу. – Как-то не оптимистично это прозвучало… –
Оптимист я только в одном: слава Богу, что после Чернобыля прошло уже
столько лет, и не случилось ничего подобного ему. Но за это нужно
благодарить Господа, а не нашу власть, которая назначает руководить
атомной энергетикой людей, мягко говоря, далеких от этого. К сожалению,
сейчас и в кадровой политике, и в определении тактики и стратегии
развития страны проявляются худшие черты большевизма. Либеральная
политика властей – это троцкизм в современном виде, который ни к чему
хорошему нас не приведет. Записала Яна Амелина
(в сокращении) Постоянный адрес данной страницы: http://www.rusidea.org/?a=25042603 |
